«Благодаря Андрею живы люди». Мать — о погибшем в СВО сыне

– «Дети чиновников не идут воевать», «Дети чиновников не погибают в СВО»... Я все это читала и читаю, – говорит Мария Костюк, заместитель главы правительства Еврейской автономной области. – Не злюсь. Уже – не злюсь. 

Мария Костюк потеряла сына в августе. Старший лейтенант Андрей Ковтун, командир роты мотострелков, погиб близ села Спорное, ДНР во время второй командировки в зону спецоперации.

Из официальной биографии Ковтуна Андрея Николаевича, 1996 г. р.: «Разведывательная группа попала в засаду, Андрей принял решение выдвинуться на помощь товарищам... Лично уничтожил три единицы техники противника и десятки солдат ВСУ... Обеспечил эвакуацию личного состава разведгруппы из-под огня... ценой собственной жизни прикрыл отход боевых товарищей... Награжден орденом Мужества и медалью «За отвагу».

Мария Федоровна, Маша, что спасает? Честно, как оно есть.

Память. Я понимаю, что звучит как обычное слово. Из тех, которым цена в таких случаях – ну, небольшая. Спасает то, что если ты – если я, конкретно я сломаюсь сейчас, то обнулится все. История гибели Андрея, история его подвига, история всего того, за что он положил свою жизнь. Нельзя сейчас ломаться. Я понимаю, что горе не проходит; «со временем пройдет» – для меня, по крайней мере, это неправда. Оно с каждым днем как-то все больше растет. Но ты работаешь – и как бы оправдываешь этим самым свое спасение. Я не могу позволить себе сесть, уткнуться в угол, потеряться и зареветь. Иначе ради чего он погиб?

Это действительно можно определить: ради чего?

Для того, чтобы все здесь жили. В том числе и те, кто пытается все «слить», – и СВО, и его гибель, и меня. Чтобы жили все мы и даже те, кто говорит, что какая же я мать, если, имея возможность, сына не уберегла...

Когда виделась с Андреем в последний раз?

Он приезжал на день рождения в июле – 29 июля ему 26 исполнилось. Говорит: «Мама, я так давно не отмечал день рождения дома» – как уехал в училище, так и появлялся у меня десять лет по разу в год на несколько дней. К физическому отсутствию Андрея рядом я за эти годы привыкла. Но он всегда чувствовал, когда надо позвонить – посмеяться, развеять. «Чего звонишь?» – как-то спрашиваю. Андрей такой: «Такое ощущение, что матери хреново». «Ну да, не то слово», – говорю. Поддержка от него всегда сумасшедшая была.

На эту тему
• Херсонские школы избавляются от украинских страхов
• Россия мобилизует силы для победы на Украине
• Почему мы не злорадствуем над Украиной

Он никогда не рассказывал про тех, кто воюет [с украинской стороны]. Но однажды сказал: «Ты не представляешь, какие там твари. Что они делают с женщинами, с детьми. Я даже представить не могу, что это может перешагнуть сюда. Здесь мой сын, здесь вы». И больше мы к этой теме не возвращались. Я понимала, что решение принято. Осознанное.

Вот до сих пор мне говорят, спрашивают: «Донбасс – где это, кто они такие? Мы-то здесь живем, у нас ничего подобного нет. Почему наши сыновья гибнут там?» А для тех, кто там побывал, этот вопрос не стоит. Для Андрея, в частности. Не стоял... «Вы просто не знаете, как это может быть, – говорил он мне. – Я не смогу объяснить, сказать. Гоню от себя, самому страшно. Это не война – то, что они творят. Не дай Бог это проползет сюда. Этого не будет, пока я там».

И теперь его нет.

Есть другие мальчишки. Такие же настоящие воины и защитники, которые звонили и писали мне. И звонят, когда можно, и пишут: «Мария Федоровна, мы вам благодарны. Если бы не он, нас бы не было. Мы отомстим». Не надо мстить. Надо сделать свою работу, чтобы все это быстрее закончилось. И вернуться живыми домой. Андрей увидел, что парни гибнут, и рванул туда на этой броне. Просто он сам по себе таким был. «Я такой же, как и ты», – однажды сказал. – Принципиальный и справедливый». Я уточнила: «В смысле, сдвинутый, что ли?» «Ну, да».

Сослуживцы потом, на похоронах, рассказывали про его принципиальность и справедливость. Я сидела, слушала, так хотелось обнять его и сказать, что я даже и представить не могла, насколько замечательный у меня сын.

А они какие – те, кого он спас?

Настоящие. Когда он в последний раз уезжал, как оказалось – насовсем, я сказала: «Приму любое твое решение». Он: «Мама, не начинай, там пацаны, я обещал». Я тоже не могу по-другому. Мне плохо, я в этом горе каждый день. Утром встала и пошла жить. За себя, за него. А еще ради дочери, невестушки – жены его. И внука. И ради всех, ради кого он погиб.

Он свое дело сделал. И сделал его хорошо. Благодаря Андрею живы люди. Я их знаю – и о них знаю. Для чего он погиб? Чтобы здесь я тоже дело делала, свое. Чтобы каждый из нас делал свое дело. Хорошо и правильно. По-честному и на совесть. Ради людей вокруг, ради памяти Андрея – буду делать.

Свое дело – это что?

Это моя работа. Социальные штабы в каждом районе и городе. Помощь мобилизованным и их семьям. Вроде простая история. Начинали еще в августе – для семей военных и тех, кто ушли добровольцами. Жены, матери, плачущие, потерянные. Потерянные – правильное слово. От них первое время прилетало: «Своего загубила – теперь хочешь, чтобы наши погибли». В лицо. От своих.

И что говорить в ответ?

Ничего.

Я ничего не говорила и не говорю. Я понимаю их страх. Очень верю, что он никогда не станет болью. Это нужно пережить. Большинству просто надо помочь, поддержать. Уголь завезти, дрова. Кому-то комбикорм нужен, потому что за живностью мужик ходил, а теперь он мобилизован. Одна попросила привезти горбыль. Не дрова даже – просто сын всегда привозил ей в деревню горбыль, так дешевле. Она знает, что есть дрова, их можно привезти, но они для нее стоят сумасшедших денег. Губернатор поручил, чтобы всем завезли – бесплатно. И помощь необходимая тоже чтобы вовремя оказывалась. Ей объяснили, она расплакалась: «Сынки, неужели так можно?»

А еще мамочки просто идут к тебе, просто в глаза смотрят: «Подержи меня за руку, скажи, что он вернется».

Зная, у кого просят?

А как еще? Я на виду, я делаю. Ростислав Эрнстович [Гольдштейн, губернатор Еврейской автономной области] определил, что это моя зона ответственности – теперь и по работе, и по духу. Поэтому идут ко мне: «Скажи, что вернется». Я говорю: «Вернется». Верить надо. Только верить...

А он – мне пацаны рассказали – взял БМП и бросился на линию боя их защищать. Импульсивно: получил сигнал о помощи – и рванул. Подбили бронемашину, соскочил на минное поле – подорвался, упал. Парни разминировали тропку, вынесли – говорили: «Мы вообще думали, что он будет живой. Ноги испещрены, дырка со спины – все видно, все забинтовали». А он еще, рассказывали, когда бинтуют – смеется, как обычно: «Не ссыте, пацаны, щас из госпиталя вернусь – вместе будем бить».

А теперь его нет.  С этим же жить как-то надо. Я живу. Не принимаю до сих пор. Но живу.

Опять же: и как жить? Если кроме дела, самой по себе.