Нам нужно очень фундаментально, очень крепко и надежно запомнить «север», свою генетическую «северность», не утратить особенную чувствительность к животворящему и формообразующему «холоду». Нам необходимо поиграть в дизайн и архитектуру уютной портативной идентичности, которую можно взять с собой в будущее. Северной идентичности, идентичности Севера. И даже если наши ледники превратятся в цветущие долины, а побережье Северного Ледовитого океана будет усеяно множеством фешенебельных и демократичных пляжей, нам необходимо оберегать в себе этот карманный, хорошо упакованный «север», который когда-то сделал нас способными к великим свершениям.

Пока же современная массовая культура, очевидно, тяготеет к Югу. Бушует старый новый, появившийся в результате Великой сексуальной революции, подправленный фитнесом/диетами/пластической хирургией культ телесности. Культ раздетости, условной или частичной одетости, зияющей прорехами, которые уже перестают быть прорехами из-за утраты целостности, из-за превращения множества прорех в одну огромную неприкрытость, одну большую дыру – одним словом, сегодняшний телесный проект, сочиненный инженерами «стиля», тяготеет к Югу (широко понимаемому Югу). Носить собственное тело, быть одетым в собственное тело гораздо сподручнее в жарком климате. Современная поп-культура югоцентрична. И только летом Север прикидывается Югом. Иногда.

Югоцентрична и пока еще не выдохшаяся офисная культура. Офисный быт во главу угла ставит «отпуск», «каникулы». Неведомый Кто-то как бы отпускает офисному пролетариату северные грехи, разрешая недолго погреться на чаемом Юге, который становится наградой, воздаянием за тягучие дни интерьерного существования. Юг превращается в эдакий светский, проницаемый рай.

Не стоит забывать, что именно Юг стал средоточием ментальных усилий Западной цивилизации по обретению настоящести: так уж получилось, что «неиспорченные», «чистые» дикари проживают в местности с мягким и ровным климатом. Юг стал занятной конструкцией комфортной настоящести, которая вроде бы и есть, и об нее можно расшибить лоб или споткнуться, но которая все же благоприятна климатически. И именно на Юге Запад хочет поселить свой «Золотой век», проще говоря, старость.

Мы живем во времена разоблаченных и обесчещенных столпов ментального «севера» – работы, труда, повседневности, дома, семьи, как наиважнейшей партикулярной работы и сделки. Их замещает какой-то странный и подозрительно пахнущий, беспричинный праздник с усыпанным блестками южным ассоциативным рядом. Душная политкорректность, все более практикуемая сегодня на Севере и мешающая проникновению в наши цивилизационные комнаты северной трезвости, свежего воздуха, северной честности, также в чем-то является торжеством ментального Юга.

Присвоенное когда-то Севером пасхальное христианство, родившееся на Юге, в море света под вечно ясным средиземноморским небом и трансформированное в рождественское, сегодня тоже ускользает из наших душ. Наши души перестают быть цепкими, отучиваются от техник ментального тела, когда-то позволявших нам безошибочно распознавать добро и зло. Сбой погодных ритмов неумолимой смены времен года отучает Север от историчности, способности заморозить и сохранить прошлое. Мы утрачиваем способность к ритмичному и регулярному весеннему пробуждению.

Нам необходимо подобрать слова для точного описания северной идентичности. Для меня это кажется важным, потому что на смену очень культурной, придуманной, проектной, очень христианской и домашней нашей дихотомии Восток/Запад, в которой не находилось места для огромного числа других народов, приходит гораздо более фундаментальное и жесткое противостояние Север/Юг. Нам необходимо распознать, разоблачить подступающий Юг.

И мы способны к этой работе, так как Северу присуща некая символическая емкость, большая душевная вместительность. Именно Северу присущи «сны о чем-то большем». Север, как среда, так навсегда и остался непокоренным. Нам, северянам, когда-то пришлось подспудно смириться с принципиальной непокоряемостью среды. Признав это, мы с головой погрузились в процесс ее покорения. Однако всегда в нашем мире оставалось место для воображения, попыток представить непредставимое. Северный проект – какой-то имманентно незавершенный, а значит, чреватый развитием. В нас еще достаточно места, чтобы понять и принять новые противопоставления, мы готовы перестроить нашу бинарность, нам по силам сыграть в новые яркие, звучные, чистоцветные дихотомии.

А еще Север, как экзистенциальный жанр, абсолютно не предполагает смирения. Само существование в северных широтах – подобие гордыни. Само сочетание «северное христианство» звучит довольно абсурдно. Однако именно Север стал оплотом, форпостом христианства. Почему? Север – царство жалости, но не жалкости. Один каролингский король пожалел, что не оказался в окрестностях Голгофы в день, когда распинали Христа: «Уж я бы им...»  Смирение – идеал деятельных, агрессивных, активных. Только неутомимые северяне могут мечтать о смирении.

Север имеет дело с необозримыми пространствами. Северяне вынуждены как-то справляться, управляться, что-то делать с пространством. В людях Севера сидит инстинкт заполнения пространства. Мы заполняем пустые места. Люди Севера не терпят пустоты. Когда нам не хватает самих себя для заполнения пространства, мы населяем его знанием о нем, памятью о нем, вещностью о нем.

Северная вещность – особая история. Наша способность к вещности – условие нашего выживания. Наша вещность не обязательно избыточна. Наша вещность обязательно избыточно заряжена целью. Наша вещность стремительна, в нее заложена наша энергетика существования. Наша вещность дарит нам жизнь. Наша северная вещность быстрее и вернее разит врага. Мы доигрались до того, что можем вообще выключить мир, как свет в комнате.

Наши мысли текут по руслам доставшихся нам рек. На Север. Мы умеем созидать тепло. Наши траты обильны. Наши приобретения огромны. Наше будущее чревато вызовами, но мы победим.