115 лет назад, 24 ноября 1905 года, стартовало Севастопольское восстание. Главным его героем стал возглавивший мятежную часть Черноморского флота лейтенант Шмидт. Революционные события воздвигли его на пьедестал истории. Но заслуживает ли этот герой однозначно восторженного отношения?
Пролог великой смуты
Стрелять друг в друга корабли Черноморского флота принялись не просто так. В 1905 году Российскую империю сотрясла первая в ее истории революция. Сказалось сочетание вороха накопившихся проблем: неудачная война с японцами, понизившая авторитет вооруженных сил и власти в целом, и экономический кризис 1900–1903 годов.
А также, мягко говоря, не самые умелые для такой ситуации действия власти, собственными руками прикончившей монархический миф. После расстрела в столице рабочей демонстрации, маршировавшей на поклон к «хорошему царю супротив плохих бояр», образ «царя-батюшки» навсегда остался наследием былых времен. Это событие стало спусковым крючком к параличу империи – по России прокатилась волна стачек, демонстраций и мятежей.
Не стали исключением и единственные союзники России. Армия и флот тоже бродили, как закваска для серых щей, и вот-вот грозили окончательно вывести ситуацию из-под последнего подобия контроля. В июне 1905 года восстал увековеченный Эйзенштейном броненосец «Потемкин». Мятежники пытались привлечь на свою сторону команды других кораблей, но успеха не имели. Но то, что не получилось летом, реализовалось поздней осенью.
Пользуясь моментом
Россия продолжала жить в состоянии политической напряженности. Стачки, демонстрации, а то и городские мятежи и разгромы помещичьих усадеб могли вспыхнуть где угодно. И в такой обстановке не могли в изобилии не найтись желающие половить рыбку в мутной воде.
Не все из таких деятелей, правда, были достаточно ловки. Некоторые – как, например, командовавший дислоцированным под Одессой миноносцем «№ 253» лейтенант Петр Шмидт – просчитывать долгосрочные последствия не умели. В июне, оказавшись в эпицентре очередных революционных беспорядков, Шмидт не придумал ничего умнее, чем схватить корабельную кассу и рвануть в Киев. И гулять там «на все деньги».
Немедленного апокалипсиса для Российской империи в этом месяце не наступило, и за поступки пришлось отвечать. К счастью для Шмидта, у него нашлись влиятельные родственники, и скандал удалось замять. Правда, с флота пришлось уволиться. Все еще не с волчьим билетом, но ряд косвенных особенностей (например, отсутствие «почетного производства» в следующий чин) ярко говорили об отношении к вчерашнему лейтенанту.
- Как Россия стала великой железнодорожной державой
- Как один из прототипов Штирлица выиграл свою личную войну с фашизмом
- Россия потеряла Финляндию из-за глупости Петрограда
История с кассой Шмидта, видимо, не только ничему не научила, но еще и раззадорила. Он принялся активно тусоваться в революционных кругах, появляться на демонстрациях, произносить речи. За одну из них Шмидт был арестован в Севастополе – судя по всему, «на всякий случай», как один из потенциальных организаторов возможных беспорядков. Правда, в итоге это не помогло.
Помешала история, копировавшая злополучное «Кровавое воскресенье». В Севастополе собралась крупная демонстрация. Местные военные не нашли ничего лучше, как встретить ее винтовочными залпами. После этого в город как будто щедро бросили дрожжей – в воздухе стало пахнуть массовым мятежом.
Начавшись в открытой форме 24 ноября, бунт выплеснулся на Черноморский флот – лейтенант Шмидт был освобожден. Улица назначила его командующим флотом – честолюбивый любитель импульсивных поступков против не был. Шмидт принялся разъезжать по кораблям, уговаривая команды занять его сторону. И в итоге привлек аж 12 кораблей (не считая совсем уж мелких судов).
Но Шмидт оказался не таким уж хорошим переговорщиком – еще 22 корабля ему склонить на сторону восставших не удалось. Кроме того, далеко не весь флот бунтовщиков мог что-то сказать в бою. Кое-какие суда были предусмотрительно разоружены – для этого было достаточно снять орудийные замки.
В итоге восстание превратилось в избиение – лоялистские корабли просто расстреляли бунтовщиков, причем некоторые суда вплоть до состояния «еле держимся на плаву». Поняв, что ловить в таком бою нечего, Шмидт сдался. После чего был предсказуемо приговорен к расстрелу.
Странные поклонники
Но куда интереснее Шмидта (прямо скажем, не бывшего особо удивительным или выдающимся персонажем для 1905 года) – его образ. Не прошло и двенадцати лет после севастопольских событий, как в России грянула еще одна революция – на этот раз куда более масштабная.
В феврале 1917-го восставшим все же удалось сделать то, чего не осилили в 1905-м – самодержавие грохнулось с оглушительным треском, чтобы уже никогда больше не подняться. Дальше было два пути: или углублять революцию в соответствии с ультралевыми идеями, или ограничиться «буржуазным» вариантом, устроив то ли парламентскую республику, то ли конституционную монархию.
Но прежде всего надо было выстоять в бушующей мировой войне. И для этого были хороши все средства. Улица по-прежнему продолжала буянить, и требовалось хоть как-то ее успокоить. Для этого можно было прикинуться более революционным, чем сами революционеры. Только, желательно, не в реальных делах (самостоятельно устроив тот самый ультралевый поворот), а в символах. И одним из таких символов был уже давно мертвый лейтенант Шмидт.
Толпа требовала перезахоронения революционного героя, и командовавший Черноморским флотом адмирал Колчак решил использовать эту возможность. Будущий лидер Белого движения и верховный правитель России (по версии тех же белых) – вне всякого сомнения, искренний поборник порядка и ненавистник революции – шел за гробом, яростно махал красным флагом и кричал самые что ни на есть революционные речи. О чем потом не без смеси ехидства и горечи припоминали другие белые мемуаристы.Но иного выхода у Колчака не было – в попытках успокоить кипящие массы он пытался хотя бы на уровне образов и символов с ними солидаризоваться. В тактических масштабах, безусловно, действовало. Но эти же действия смещали леворадикальный дискурс еще более влево, легитимировали новую революционную реальность даже среди тех, в ком контрреволюционеры могли бы найти опору в «февральские дни» – и, кто знает, быть может и как-то повлиять на «октябрьские». Но в итоге Колчак только глубже загонял себя в политический тупик.
В этом и заключался парадокс лейтенанта Шмидта.
