Моему старшему сыну Пете как-то раз исполнилось 13 лет. В связи с этим мы отправились в Питер и решили посетить вдвоем – в отрыве от остальных детей и мамы – 13 знаменательных мест Северной столицы. Список тогда получился крайне пестрым – но это для другой рубрики, о путешествиях. Нас же здесь интересует поход в Русский музей.
Петя мальчик чуткий к миру, ко всякому лицемерию, передергиванию, опошлению, вульгаризации, лжи нетерпим до крайности. И вот мы с ним двигаемся по экспозициям музея. Она, напомню, устроена незамысловато – история русского искусства в хронологическом порядке. От древнерусской иконописи к отделу новейших течений с видеоартом и прочим совриском. До конца XIX века начинающий подросток Петя идет в благом состоянии. Что-то внимательно рассматривает, про некоторые вещи расспрашивает. Но вот XIX век подходит к завершению, и Петя начинает мрачнеть.
Он ускоряет шаг, он раздражается, если я пытаюсь с умным видом понимающего ценителя остановиться у одной из работ. Когда приходит время супрематизма и прочего авангарда, Петя переходит на бег. У «новейших течений» подросток Петя превращается в маленького Хрущева в Манеже в 1962 году, вы помните это его знаменитое: «Вы мужчины или педерасты?!».
Тут прервусь. Этот текст, естественно, не про то, что «черный квадрат» это не искусство, «его даже ребенок может нарисовать». Малевич – конечно, велик. И это, несомненно, искусство. Я хочу в этом тексте поставить вопрос совсем иначе. Что такое случилось с нами, из-чего мы стали создавать и считать искусством то, что заставляет некоторые неиспорченные актуальным знанием души бежать и громить?
Эстетика формирует пространство культуры, она прививает нам чувство «прекрасного». Я кавычу «прекрасное» – потому что уже давно в постмодерне, в котором мы все оказались, кавычки почти всегда важнее самого прекрасного или даже вовсе заменяют его. При этом мы всегда измеряем сферу культуры и искусства как нечто существующее отдельно от самой жизни. Вот мы просто живем, пошли за хлебом в супермаркет, поехали на метро на работу. А вот мы пришли в музей или на концерт – тут уже искусство, тут мы включаем наше эстетическое «я».
В «Дневнике писателя» Достоевский (слушал его дважды недавно, работая на собственной ферме) вспоминает «народное» слово «образить». Это значит «привести в порядок, в надлежащий вид». То есть вернуть истинное положение вещей, придать тот образ и подобие, по которому мы и были задуманы и созданы. Образить – по сути, вернуться к человеческому образу, стать человеком в истинном смысле.
Эстетика – то измерение, в котором сама жизнь наша «образуется». Настоящая, истинная жизнь – конечно, ни на йоту от эстетики не отделена и неотделима. Нет живого и настоящего, нет самой жизни вне эстетического. Вне эстетического только разложение и смерть. Вспоминается банальное из Чехова «в человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Это «всё» – и есть то, что мы считаем самой жизнью. А вот небанальный и любимый мною философ Константин Леонтьев всю свою глобальную философию цивилизационных циклов насыщает эстетическим началом. Он говорит об «эстетике жизни» как о стержне живого мира.
Искусство – это концентрированная жизнь. Поэтому оно и максимально эстетично. Но если эстетики нет в окружающей социальной среде, в самой жизни – то откуда ей взяться и в искусстве? Мало того, я на большее претендую: если нет эстетики жизни – то, значит, это не жизнь вовсе. Это уже, образами того же Леонтьева, гниение и разложение живого, переход в состояние смерти.
Цель эволюции, и об этом говорят сейчас многие современные биологи и генетики, это усложнение. По Леонтьеву – цветущая сложность. Это и есть красота. Это эстетика жизни. Когда жизнь – цветущая сложность, то и искусству прекрасного в нем есть место. Когда жизнь переходит в период вторичного упрощения (опять Леонтьев) и эпоху цивилизационного кризиса – то настоящий человек искусства, истинный художник, осознанно или бессознательно выдает «черный квадрат» или, как Дюшан, приносит писсуар в музей. Если он честен – он выдает из себя эстетику современности в концентрированном виде. Какова сама жизнь – таков и музей, и концепт, и концерт. И если вам что-то не нравится в окружающем вас искусстве – значит, что-то не так с самой жизнью!
Сама жизнь – как акт коллективного творения – естественным образом порождает эстетику. Если же жизнь – запрограммированная летопись потребления, то вместе с созиданием и творением из нее уходит и эстетическое, уходит красота. Эстетика запирается в искусстве и там превращается в безжизненное уродство. Если жизнь эстетична, то и искусство будет «сверхэстетичным». Если же жизнь – это череда актов потребления, то и искусство вымученное, не живое. То есть дело не в однотипной глобальной архитектуре, одинаковом дизайне, мировой повсеместности «культуры пиджаков» – дело в том, что порождает такую интернациональную серость. Это иссушение самой жизни, как череды коллективного творения, превращение ее в супермаркет.
Когда Марсель Дюшан впервые пытается выставить свой писсуар на биеннале – его вполне себе официально запрещают. Но проходит всего несколько лет – и этот писсуар превращается в легендарный музейный экспонат и стоит бешеные деньги, и искусствоведы умно рассказывают, почему это важно для истории мирового искусства. Дюшан, конечно, художник – именно поэтому он и ощущает это самое «иссушение жизни», гибель ее эстетического начала вместе со всем созидательным, творческим, цветущим, усложняющим началом бытия. Художник, эстет в концентрированном виде, из пустоты и разложения жизни может только еще «большую пустоту» предъявить – и это и есть новое «прекрасное» в кавычках.
- Почему не встретились величайший русский поэт и величайший русский святой
- Запад стирает основу существования народа, сохраненного в СССР
- Захарова: Запад подавился концепцией отмены русской культуры
Если мы хотим разобраться в русской эстетической системе координат, вернуть «русскость» на место космополитического глобалистского болота – нам нужно вернуться к русской жизни. Отвернуться от общества потребления к обществу созидания. К цветущей сложности русского бытия, которая одна и есть сама эстетика.
Остается ответить «всего» на один вопрос. А что же это за сложность русской жизни, которая сама по себе насыщена эстетизмом? С момента свержения монгольского ига (1480) и до возникновения империи (1721) территория России выросла в 36 раз, население выросло в шесть раз, плотность расселения сократилась в пять раз. Мы живем в самой большой стране мира. Эта наша объективная характеристика, с которой никто пока поспорить не может. У нас есть еще ряд важнейших характеристик – наше Православие, наш византизм, наше евразийство и т. д. Но все это является предметом дискуссий. Наш масштаб – вне дискуссий. Это просто факт.
За счет нашей, в прямом смысле, неусидчивости и движения мы постоянно находились в обостренном состоянии необходимости «обустроить страну». Рюрика призываем – нужно упорядочить (образить) жизнь, 1000 лет проходит, и Солженицын пишет «Как нам обустроить Россию», и между этими событиями, и после них, каждый век происходят события экстенсивного и интенсивного характера, которые вновь и вновь ставят перед нами задачи по обустройству. И эта наше благо. Таким образом, мы постоянно вырываемся из состояния цивилизационного гниения и разложения, почти перед каждым поколением новых русских людей стоит все та же задача – как по-своему строить актуальную новую-старую Россию. Имманентная необходимость переобустройства – это и есть русская идея. Нам экзистенционально необходимо вырываться из мещанской повседневности той или иной эпохи – чтобы, вдруг повезет (!), прорваться в Вечность.
И – внимание – мы с вами снова в том же положении. Масштабы России здесь и сейчас снова ставят перед нами задачи освоения пространства – а значит, проявления своего созидательного начала, откат от мира потребления в сторону мира творения. А это и есть усложнение жизни, ее цветение. А значит, и насыщение ее естественным эстетическим началом. Эстетика русского будущего – это красота сложности самой русской жизни, рождающейся из активного освоения пространства страны.
И именно тогда будущий подросток Петя, восприимчивый ко всякому лицемерию, передергиванию, опошлению, в будущей экспозиции Русского музея в зале, посвященном искусству середины XXI века, увидит прекрасное без всяких кавычек.
