Когда я посматриваю на современную русскую литературу, то все чаще жалею об отсутствии достойного хоррора.
Нет, безусловно, в нашей хорошей литературе много чего не хватает. Не хватает достойных произведений об СВО, хотя их пока в принципе мало и почти все они автобиографичны. Но вот хоррор на почве русской мистики – это то, что могло бы вытеснить на мировую обочину американского «короля ужасов» и составить достойную конкуренцию японским неомифам.
А в качественной русской литературе на этой ниве работают ровно два автора. Шамиль Идиатуллин, который всем хорош, но работает с татарской историей и верованиями, а следовательно, это не совсем русская мистика, которой не хватает, и Дарья Бобылева. Два имени.
Конечно, сразу возникает вопрос: а зачем нам вообще хоррор? Ужаса, что ли, мало в нынешней жизни?
Тут я отмечу, что качественная литература ужасов, не «низкая», а «высокая», как раз и трансформирует ужасы, переводя их из подсознания в сознание. Тревоги перед будущим из непонятного переходят в понятное: какое-то время тебя больше беспокоит бабайка под кроватью, чем ипотека под 21%. В психологии это называется «канализирует»: литература ужасов канализирует тревожность, перенося ее объект на несуществующего бабайку, которого на самом-то деле никто не боится. Упрощенно можно сказать – отвлекает. В 2015 году, тяжело переживая смерть близкого человека, я запоем читала хоррор, и боль действительно отступала. Не так, кстати, работает кинематограф: выпукло показанные сцены ужаса и насилия будоражат сознание, расшатывая его и повышая тревожность, вместо того чтобы перевести ее в другое, понятное русло. То есть высококачественная литература ужасов на самом деле успокаивает – если речь идет не про детей, которым, конечно, нежелательно фиксироваться на бабайке по той простой причине, что они воспринимают его более реально, чем взрослые.
И вот я говорю о том, что хоррор на почве русского мифа мог бы стать одним из лучших в мировой литературе.
Все дело в том, что долгая история русских верований плотно связывает языческое начало с повседневным бытом русской деревни. Домовые, лешие, водяные, русалки так вплетались в ткань бытия человека на протяжении многих веков, что стали соседями – привычными, безусловно, опасными, но вполне договороспособными. И если соблюдать правила, вполне можно с опасностью справиться и вполне мирно сосуществовать. Зло – это колдун, ведьма, упырь, восставший мертвец. Но в русских сказках и с ними успешно справляются, мотив противостояния злу и победы над ним – один из доминирующих в русском мифе.
- Лев Толстой как зеркало специальной военной операции
- «Надо поджигать». Как идут съемки масштабного сериала об истории России и Украины
- Виктор Пелевин уехал из русской литературы во внутреннюю эмиграцию
Вообще, на первый взгляд кажется, что в русских сказках сохранилось не так уж много страшного. Это не так: достаточно почитать сборник того же Афанасьева, чтобы выяснить, что похождениями Иванов-царевичей русский миф не ограничивается. А еще даже в ХХ веке этнографы собирали вполне серьезные свидетельства старух по деревням о том, как к соседке повадился ходить мертвый муж, да и утянул ее за собой в могилу. Русский миф оказался более живучим, чем на Западе. Он проник в плоть и кровь народа, и только индустриализация при советской власти заставила его отступить – но не уничтожила. Он отошел на стратегические позиции в селах и деревнях, остался в сказках, быличках, песнях и колыбельных.
Да, колыбельных! Мы привыкли с раннего детства жить рядом со страшным и непознанным: в конце концов, что такое песня про серого волчка, который укусит за бочок, как не страшилка? Или другая: «Бай, бай, люли, хоть сегодня умри, завтра мороз, снесут на погост. Мы поплачем, повоем, в могилу зароем». Понятно, что мотив детской смерти в колыбельных призван уберечь ребенка от настоящей смерти – но все-таки, действительно ведь ужас, с которым русский человек привыкает жить с детства.
И настолько это страшное вплетено в культурный код, что уже и нестрашным становится с годами. Становится привычным, и сказки-то все про то, как русский человек страшное побеждает или договаривается с ним. Ну потому что с детства прививки получал, всю жизнь домовой за порядком следит, пойдешь за грибами – лешего не обижаешь, таков путь.
Но все-таки этот миф нуждается в творческом переосмыслении. Нуждается в том, чтобы наше страшное было бережно сохранено в современном художественном тексте. Пока еще старухи по вологодским селам рассказывают былички. Пока еще не стала русская сказка предметом исключительно университетского изучения. Пока еще жива эта генетическая память русского человека, привыкшего жить бок о бок с запредельным.
И это может дать старт мощной большой литературе.
